Глава 2

– Ждать! Еще ждать! – я, навалившись на ствол пушки, смотрел сквозь сгоревшее окно на змею оренбургской пехоты, что заползала в сектор стрельбы. Мой приказ дублировался через посыльных в другие разрушенные хаты и мазанки сгоревшего менного двора. Именно тут, тщательно спрятав и замаскировав орудия, мы расположили батарею. Шестнадцать двенадцатифунтовых полевых орудий на лафетах с большими колесами я разместил по обеим сторонам дороги, что шла от Яицких ворот Оренбурга. По восемь с каждой стороны. Пушки стояли в сгоревших домах, спрятавшись за полуразрушенными сараями. Пахло гарью.

Рядом со мной стоял низенький огненнорыжий мужик лет тридцати в трофейном мундире. Полковник Чумаков – начальник всей пугачевской артиллерии. В руках Федор держал тлеющий пальник – палку с намотанной паклей, пропитанной дегтем. Я опасался, что дымок демаскирует нас, но премьер-майор Наумов пер в атаку безо всякой разведки. Били барабаны, пехотинцы пытались чеканить «гусиный» шаг. Получалось плохо. С десяток лошадей везли в центре рядов пушки. Самого Наумова я не видел, но ближе к концу колонны наблюдалось несколько всадников.

– Это ты, царь-батюшка, лепо придумал… – Федор дыхнул в меня табаком из трубки во рту. – Пушкарская засада!

Я достал из-за пояса подзорную трубу Подурова. Глянул в нее, пытаясь разглядеть премьермайора, но того заслоняли штыки солдат. Бодро идут. Только и видно пар от дыхания. С утра 12 октября слегка подморозило. Температура опустилась ниже нуля.

– А еще лепше вчерась было. – Федор все никак не мог успокоиться. – Как благодатно, душевно. Не зря поп наш, Сильвестр, благословил указ твой…

Я раздраженно покосился на Чумакова. Сзади зашевелились посыльные. У нас тут бой вот-вот начнется, а полковника на умиление пробило.

Впрочем, сцена с чтением указа и вправду вышла на загляденье. Мясников не только поставил на пригорок парадное кресло с ковром, но и позади его выстроил десяток нарядных казаков с саблями наголо. Несколько башкир начали бить в огромный барабан. Атмосфера стала напряженной, народ собирался вокруг пригорка, теснясь и толкаясь. Вперед вышел Почиталин в красном кафтане. Развернул указ, откашлялся. Громким, поставленным голосом зачитал документ. Тишина стояла такая, что пролетевшую муху можно было услышать. Как только Ваня закончил, я встал с кресла и зычно крикнул:

– Люба вам моя воля?!

Что тут произошло с народом – трудно описать. Поднялся неистовый крик. Казаки рванули вперед и подняли меня на руки. Начали носить по лагерю, вопя благим матом. Все орали «любо, воля!», и так продолжалось целый час. Наконец, меня вернули обратно, где седой, с длинной бородой священник в черной рясе c массивным медным крестом на груди прочитал молитву и благословил.

– Не пора ли палить, царь-батюшка?

– Не пора…

– Эх… Душа горит, такое дело затеяли… Дать волю народу! Вот бы по чарочке.

– Про сухой закон слыхал? – я убрал подзорную трубу за пояс – солдат уже было хорошо видно и без прибора.

Вчера я выполнил обещание и дал команду разбить бочки с вином. Присутствовал лично, пока грустный Шигаев опустошал емкости на землю.

– Слыхал, как не слыхать… – Чумаков тяжело вздохнул, почесался.

– А ну пригнитесь там! – я шикнул на соседних пушкарей, что слишком явно выглядывали из-за укрытия.

– А что Сильвестр? – поинтересовался Федор. – Больно грозен был вчера поп. Такой праздник, а он в сердцах…

– Не твоего ума дело, – обрезал я полковника. Чумаков засопел, обиделся.

Сильвестр и вправду был грозен. После объявления указа явился незваным в шатер. Пенял мне, что не может благословлять убийство. Пусть и дворян-мироедов. Цитировал Писание, заповеди. Пришлось тоже включить богословский режим. Писание я знал неплохо и сразил Сильвестра цитатой из Второзакония: «Когда ты выйдешь на войну против врага твоего… то не бойся, ибо с тобой Господь Бог твой». Священник покачал головой, трубным голосом вопросил:

– Откель знаешь Ветхий Завет, царь-батюшка?

– Учителя хорошие были… – ответил я уклончиво. Перевел разговор на самого попа. К моему удивлению, он оказался из старообрядцев. Крестился двуперстно, клял и ругал никониан.

– Ты, Петр Федорович, был добр к нашей вере, разрешил открыть храмы на Москве – мы тебе отслужим. Проси, что хошь.

Я засмеялся. Что можно попросить у раскольников? Они сидят по скитам в тайге, прячутся от властей. Хоть Петр III до своего убийства и успел слегка ослабить гнет на староверов, в России все делается по пословице «Жалует царь, да не жалует псарь». Внезапно мне пришла в голову одна светлая мысль.

– Прости, отче, – я оборвал смех. – Пошли весть по скитам оренбургским да енисейским. Нужно мне человек сто мужчин вашего уклада, верующих, семейных.

– Зачем? – священник удивленно на меня посмотрел. – Нам заповедовано оружие в руки брать.

– Не придется им воевать. Работа для них будет. За оплату. Как соберутся – расскажу.

Сильвестр тяжело вздохнул, посмотрел на меня испытующе, потом все-таки согласно кивнул.


– Пли!

Чумаков вздрогнул и неловко ткнул палкой в запальное отверстие. Пушка рыкнула, из дула вылетело пламя. Певучая картечь хлестнула по солдатским рядам, десятки пехотинцев с криками повалились на землю. Выстрелили и соседние пушки. Все заволокло пороховым дымом, но порывистый ветер тут же его унес. Я увидел, как на дороге образовался ад. Оторванные руки, кровь… Фузилеры дали нестройный ответный залп куда-то в нашу сторону, засвистели пули.

– Картузы с порохом неси, банник давай! – вокруг началась суета.

Пушку откатили, начали заряжать.

Я смотрел не отрываясь. Русские люди убивают русских! На той стороне бегали офицеры, махали шпагами. Наконец ступор прошел.

– Коня мне! – я выскочил из полуразрушенного дома, нашел взглядом Ивана. Ко мне уже подводили вороную лошадь.

– Федор, не забудь, – крикнул я в сторону батареи, – еще один выстрел и все!

– Помню, царь-батюшка! – откликнулся Чумаков.

Я хлестнул плеткой по крупу коня, и тот сразу взял в галоп. За ночь я уже совсем свыкся с новым телом, приступы слабости прошли. Утренняя зарядка в шатре и обливание холодной водой тоже внесли свою лепту – чувствовал я себя отлично. Тело буквально слилось со скачущей лошадью, и через минуту я уже был среди казаков.

– Господа станичники! – я прокричал всадникам, что клубились позади менного двора. – Айда, покажем дворянчикам, где раки зимуют. За народ и волю!

Наездники заорали, потрясая пиками, и по сотням взяли в разгон. Один отряд, из самых опытных яицких казаков помчался прямо по дороге. Еще десять сотен сборной солянки, включая башкир, киргизов, начали по полю охватывать менный двор с двух сторон. Я тоже дал шенкелей лошади и, окруженный дюжиной телохранителей, включая Мясникова, поскакал за первым отрядом.

Раздался еще один залп пушек, новые крики, выстрелы. Когда мы вынеслись на открытое пространство, все уже почти закончилось. Побитые оренбургские солдаты, не слушая офицеров и не желая выстраивать каре, побежали. Первые ряды легли под пиками казаков, вторые погибли от выстрелов из ружей.

Бой барабанов прекратился, флаги валялись на земле. Второй удар казаков и союзных башкир с обеих сторон дороги почти полностью уничтожил отряд Наумова. Лишь с полсотни человек улепетывали к Яицким воротам Оренбурга.

– Вперед, вперед! – закричал я, размахивая подзорной трубой.

Пугачевцы пришпорили лошадей и погнались за остатками гарнизонных солдат. И тут случилось чудо. На которое я, впрочем, рассчитывал. Бахнули пушки бастионов, мимо нас пронеслись первые ядра. Яицкие ворота слегка приоткрылись – впустить скачущих офицеров. Но бегущие вслед солдаты вцепились в створки и не дали их закрыть. Сразу с десяток выживших пехотинцев начали протискиваться внутрь. А тут подоспели и мои казачки. Они с ходу выпалили в щель и, видимо, попали. Створки начали раскрываться. Только бы бастионные пушки не выстрелили картечью!

– Быстрее! Еще быстрее! – орал я как сумасшедший, подгоняя казаков. Башкиры уже кружили под бастионом, стреляя из луков по бойницам. Сколько длится перезарядка пушки? Две минуты, три?

Ворота уже были полностью распахнуты, и там шла резня. Все новые отряды казаков врывались внутрь, били горстки гарнизонных солдат пиками, саблями. Те отмахивались ружьями со штыками.

– Тимофей! – крикнул я Мясников, доставая из-за пояса пистолет. – Вперед!

Мы с трудом пробили пробку из станичников в воротах, я пришпорил вороного и пошел на таран. Несколько солдат в зеленых мундирах еще отбивались, отходя по стиснутой домами улочке. Я выпалил из одного пистолета, из второго. Отпрянул от удара штыком. Казаки уже растекались по городу, лезли на валы и в бастион по внутренним лестницам. Пару раз ударила пушка, раздались новые крики: «Бей барей!» «Никакого пардону!»

Город пал.

* * *

Граф Чернышев, пятидесятилетний генераланшеф и глава военного ведомства Российской империи, шел прихрамывая по анфиладе, которая соединяла здание Эрмитажа с Зимним дворцом. Лакеи, потряхивая париками, открывали двери, гвардейцы – брали на караул.

Эрмитаж был сооружен французским зодчим Деламотом больше десяти лет назад, и в нем находился придворный театр, а также картинная галерея, основание которой положил еще Петр I. Здесь Екатерина II любила собирать самых близких придворных на интимные вечера. Заканчивался спектакль – разряженные генералы, фавориты, чиновники шли играть в фанты, жмурки и даже прятки. Императрица была первая выдумщица и затейница.

– Ваше величество!

Граф поклонился в сторону Екатерины, сидевшей за карточным столиком, краем глаза оценил батальную диспозицию. Присутствовал новый фаворит императрицы, разодетый камергер Александр Васильчиков, а также две фрейлины – Александра Браницкая и Анна Протасова. Вся четверка играла в вист. На сукне лежали золотые фишки – именно ими велся счет робберов.

– Захар Григорьевич, подходи ближе, не чинись, – позвала Екатерина генерала. – Сашенька, эль жю мал[1], наша пара терпит фиаско. Спасайте!

Императрица потрепала-погладила по вихрам розовощекого пажа, стоящего за ее креслом.

– Матушка, Екатерина Алексеевна! Дозволь конфидентно доложить… – Чернышев еще раз поклонился. – Срочное известие от оренбургского губернатора Рейнсдорпа.

Екатерина неприязненно поджала губы, встала, зашелестев юбками.

– Обождите нас, мы недолго.

В соседнем с салоном зале императрица села в красное кресло, обмахнулась веером.

– Что там у тебя?

– Смута, государыня. Рейнсдорп докладывает, что восемнадцатого сентября вор и бродяга Емель-ка Пугачев объявил себя Петром Третьим. Взбаламутил казаков и подступил с ними к Яицкому городку, но комендантом Симоновым был прогнан.

– Что-то мой супруг стал часто воскресать, – проговорила Екатерина, нахмурившись. – Мало нам турецких дел и гатчинских дрязг…

Чернышев стушевался. Генерал не хотел влезать в ссору между императрицей и ее нелюбимым сыном Павлом Петровичем.

– Продолжай, Захар Григорьевич… – Екатерина тонко уловила напряжение, охватившее Чернышева, располагающе улыбнулась.

– Мы бы скоренько сняли этому Емельке голову, – продолжил генерал, – как это было допрежь с другими объявленцами. Но… народ ему потворствует. Рейнсдорп пишет, что Пугачеву удалось… – Чернышев замялся.

– Ну, договаривай… – подбодрила его императрица.

– Пугачеву удалось взять Илицкую крепость.

В зале повисло тяжелое молчание.

– Зря мы упразднили генерал-полицмейстерство, – произнесла Екатерина, нервно крутя бриллиантовый перстень на пальце, – не следовало отдавать полицию в ведение губернаторов.

Чернышев пожал плечами, продолжил:

– Рейнсдорп имеет опаску, что взбаламученные казаки приступят к Оренбургу.

– Ну это сказки! – отмахнулась Екатерина, читая письмо губернатора. – Они и Яицкий городок-то взять не смогли!

– В губернии достаточно войск, – осторожно согласился Чернышев, – но их верность вызывает сомнения… Поэтому я, с вашего императорского дозволения, прикажу князю Волконскому командировать из Калуги в Казань генерал-майора Фреймана. Как вы помните, он уже приводил яицких казаков к покорству в прошлом годе… И отправить из Москвы на обывательских подводах триста солдат Томского полка с четырьмя пушками; кроме того, из Новгорода в Казань послать на ямских подводах роту гренадерского полка с двумя пушками.

– Нужно поручить кому-то общий надзор над оренбургской замятней… – Екатерина задумалась. – Кто у нас из генералитета есть свободный? Или все турецкими делами заняты?..

– Генерал-майор Кар.

– Напомни, кто таков?

– Опытный, хоть и молодой. Успел поучаствовать в войне с Пруссией.

– Сколько лет?

– Сорок. В отставку по здоровью просится. Но я не пустил. Пущай еще послужит.

– Молодой шибко. Ну, раз других нет… Посылай его. Когда он будет у Оренбурга?

Чернышев замешкался, подсчитывая скорость войск.

– В конце октября, в первых числах ноября…

– Черепашье поспешание, – усмехнулась императрица. – Ну если Рейнсдорп не справится, Кар подможет. Жду добрый вестей, Захар Григорьевич! Привезите мне этого нового супружника… как его?

– Емелька Пугачев…

– Привезите Емельяшку в цепях, награжу.

– Все сделаем, матушка, не тревожься.

* * *

Под громкий церковный набат я ехал по Оренбургу. Казаки лавой растекались по улицам, давя последние очаги сопротивления. То тут, то там раздавались выстрелы, крики… Улочки все расширялись, мы проехали пустые базарные ряды, соборную церковь, дома богатых горожан и купцов. Пугачевцы врывались в здания, тащили наружу добро. Зачастую вместе с хозяевами. Я скрипнул зубами.

– Где Подуров? – крикнул я Ивану.

Ко мне подскакал полковник, поклонился в седле.

– Звал, царь-батюшка?

– Тимофей Иванович! Уйми казачков. Чай, не вражеский город берем.

Произнеся это, я увидел, как какой-то азиат из калмыков или башкир в рысьем малахае выкидывает в окно меховую рухлядь своему соплеменнику. Теперь еще и беков со старшинами накручивать?

– Помилуй бог, Петр Федорович! – Подуров подкручивает ус. – Робята только барей трясут. Святое дело!

Понятно. Грабь награбленное. Но сейчас остановить беззаконие невозможно. Закона-то уже нет. Потом награбленные богатства помещиков и вправду придется забирать. И тут есть одна мыслишка.

– Чтобы к завтрему в городе все было тишь да гладь!

– Добре! – Подуров горячил коня, ему хотелось в бой. – Что делать с казачками оренбургскими? Это сотня атамана Могутова.

– А что с ними? – я напрягся. Не все казаки присягнули Пугачеву. Были и те, что остались верными императрице Екатерине. А ведь Пугачев посылал Могутову письма, пытался договориться…

– Заперлись в чернореченском бастионе, тебя, царь-батюшка, требуют!

Требуют они…

– Пошли за бомбардирами Феди Чумакова. Ставьте единорог, выбивайте двери. Кто сдастся – того разоружайте и сажайте под арест. Остальных… – я провел рукой по горлу.

– Сурово! – полковник покачал головой, но оспаривать мой приказ не стал. – Все сделаю, не изволь беспокоиться!

Миновав большой цейхгауз, гостиный двор, через знаменитые в будущем Елизаветинские ворота мы выехали на центральную площадь к губернаторскому дому. На нем висел государственный флаг, придуманный Петром III, – черный двухглавый орел на желтом фоне – и штандарт губернии. У здания только что закончился бой. Куда-то брел окровавленный солдат. На секунду он отнял руки, и я увидел, что ударом пики ему выбили глаз, глазное яблоко моталось на толстом нерве, как маятник.

Меня замутило, но я не отвел взгляда.

– Добейте! – промычал солдат в нашу сторону.

Раздался выстрел, голова мужчины дернулась, и он упал на брусчатку. Туда, где лежали его сослуживцы – трупов солдат на площади было много.

– Споймали! – К нашему отряду подбежал, придерживая саблю в ножнах рукой, Чика.

– Кого поймали, Иван Никифорович? – я спрыгнул с лошади, поднялся по ступенькам парадного крыльца губернаторского дома.

– Рейнсдорпа! Сначала этот шаматон[2]отстреливался, потом шпажкой своей решил помахать. Хлопуша ему по голове кистенем вдарил, но вроде жив и даже оклемался.

– Перевяжите его и тащите сюда… – я присел на последнюю ступеньку, перевел дух. – А также всех офицериков давайте також на площадь. И народа, сгоните народ. Ах, да! Скажи Хлопуше, чтобы в особняке ничего не смели дуванить! Это теперь все государево.

– Поставим караулы… – Чика заухмылялся, послал несколько казачков передать мои приказы.

Набат наконец прекратился, спешившиеся пугачевцы начали утаскивать трупы. В городе еще была слышна стрельба и даже несколько пушечных залпов, но постепенно бой сходил на нет.

Я посмотрел на небо. Распогодилось. Облака разошлись, показалось солнце. И даже немного потеплело.

Первыми на площади появились вовсе не офицеры, а благочинный Егорьевской церкви священник Михаил. Пузатый чернобородый поп шел в окружении моих полковников, осеняя всех крестом. Зачем он это делал – было загадкой. После представлений Михаил принялся просить о снисхождении к горожанам. Пока мужчина распространялся о милосердии, мы с Подуровым переглянулись. Тот провел рукой по горлу. Ясно. Могутов – все.

Вокруг крыльца постепенно начала собираться толпа из пугачевцев и жителей Оренбурга. Испуганный народ галдел, кто-то даже плакал.

– А ну тихо! – я рыкнул, и гвалт стих. Поп тоже замолчал.

– Что, отец Михаил… Семинарию кончал? – спросил я священника громко.

– В самом стольном городе Питере! – гордо отвечал благочинный, оглядывая свою паству.

– А царя Петра Федоровича видел? – я нахмурился. Сейчас мы проверим, как работает харизма Пугачева.

– Видел, как не видеть.

Я встаю со ступеньки, пристально смотрю в глаза священника.

– Узнаешь ли меня, Михаил? Своего царя, Петра Третьего?!

Повисает тяжелое молчание, глаза попа бегают. Ну же!

– Признаю, царь-батюшка! Ты наш амператор, Петр Федорович!

Народ на площади охает, начинает шушукаться.

– Все слышали? – оборачиваюсь к жителям Оренбурга. – Готовы ли присягнуть своему царю?

Раздается дружное «да» и «готовы».

– Иван, – я подзываю Почиталина, – зачитай указ о воле, и пущай начинают присягать.

Казак кивает, разворачивает манифест. Начинает его читать громким голосом. Реакция горожан более сдержанная, чем пугачевцев. На руках меня никто не носит, но лица светлеют, народ машет руками, одобрительно кричит. Начинается присяга.

Оренбуржцы выстраиваются в очередь. Иван записывает имя и звание, люди произносят «клянусь» и целуют мне руку.

– Ваше величество! – сквозь толпу пробивается румяный бритый мужчина в черном длиннополом казакине. На кожаной лямке через плечо висит перепачканный мазками красок деревянный ящичек. – Меня Володимир Непейвода кличут. Обрелось во мне усердие рисовать разные картины. Разрешите… – заискивающе улыбнулся живописец, – запечатлеть ваш лик в столь торжественный момент!

Полковники переглянулись, заулыбались. А зря! Тут все серьезно. Пропаганда нового царя среди населения – великое дело. Мы еще с этой живописи лубочных картин наделаем и разошлем по городам и весям.

– Рисуй. И чтобы в точности все было. Народ дает присягу, пишется в списки… – я кивнул на усердно корпящего Почиталина, которому даже вынесли из резиденции стол и стул.

– Все исполню, царь-батюшка!

Живописец раскрыл ящик с кистями и красками в стеклянных пузырьках, заткнутых деревянными пробками. Терпко запахло скипидаром и олифой. Покрыв портрет серым грунтом, Непейвода начал рисовать. А я повернулся обратно к отцу Михаилу.

Теперь надо избавиться от священника, ибо то, что здесь сейчас начнется, – я заметил, как на площадь стали заводить пленных офицеров, – не для его глаз.

– Иди с богом, батюшка, готовь благодарственный молебен. Приду, – я ласково улыбнулся священнику, – все будет ладно.

Поп осеняет всех крестом, поворачивается уйти…

– Стой! – тут мне в голову приходит не очень приятная мысль.

Священник с тяжелым вздохом поворачивается.

– Кого в многолетиях поминать будешь?

После литургии, при оглашении проводящим службу священником «Многих лет», обычно поминают патриарха, местного епископа и членов правящей династии.

– Кого епархия указала, того и буду!

– Нет! Катьку запрещаю поминать! Грех на ней великий. Покушалась на жизнь мужа свово.

Казачки одобрительно закивали. Михаил оглянулся, помрачнел. Посмотрел вопросительно на паству.

Я решил не дожимать его. Мало ли… Ссориться с духовными властями – себе дороже.

– Иди с богом, вечером буду в храме.

Поп уходит, а на крыльцо поднимаются полковники. Подуров встает справа, Мясников слева. Лысов с Чумаковым встают позади. Появляются и башкирский старшина Юлай Азналин с киргиз-кайсацким ханом Нур-Али. Салавата Юлаева не вижу, зато вспоминаю о Татьяне Григорьевне Харловой.

– Чика, скачи в лагерь, привези вдову майора с братом… – подавая руку для нового поцелуя, я разыскиваю взглядом Зарубина. – Только не сразу. Через пару часов.

– Так нет у меня часов-то… – удивляется полковник. – Как расчесть время? Может, к обедне? Когда прозвонят?

– А вот тебе, царь-батюшка, золотые часики… – сквозь толпу подходит Максим Шигаев с широкой улыбкой. – От всего нашего обчества дар.

Подает мне золотые часы-луковицу на цепочке. Откидывает крышку, играет простенькая мелодия. Дорогая штучка. И наверняка украденная при захвате города.

– Что с боя взято – то свято, – понимает мои сомнения полковник.

– Добре, – я иду на сделку с совестью, передаю часы Чике, и тот вскакивает на коня. Очередь горожан тем временем не уменьшается, народ на площади прибывает.

Наконец Хлопуша выводит губернатора. Высокого пожилого мужчину с гордым лицом, в старомодном парике, испачканном кровью. На лбу у Рейнсдорпа повязка, мужчина прихрамывает. Руки у него связаны спереди уздечкой, глаза бешеные. Губернатор ругается, мешая немецкие слова и русские.

– Думкопф![3]Сей же час отпусти! Аркебузирую! Варвары, der Habenichts…[4]

– Иван Андреевич! – я и не думаю вставать со ступеней. – Ну зачем же так? Оконфузились? Сдали город? Имейте честь держаться достойно…

Теперь уже в мой адрес летит порция ругательств. Опять мешая слова, Рейнсдорп кричит, что я заклейменный вор Емелька Пугачев. О чем ему давно известно.

Тут губернатор подставляется.

– Господа, полковники, честной люд! Вы видите на моем лице клейма? – тут я уже привстаю, оборачиваюсь к горожанам. Слышу выкрики «нет», «не видим».

– А слышали, как меня признал отец Михаил?

– Да!!

Народ волнуется, принятие присяги остановилось.

– Это ты, немец, вор! – я обличающе указываю пальцем на дергающегося в руках Хлопуши губернатора. – Своего царя предал ради Катькиных подачек!

Рейнсдорп, разумеется, никакой не немец – датчанин, но народ в такие детали не вдается.

– Не сметь так про императрицу! – из толпы арестованных офицеров пытается выскочить, судя по цветному нашейному платку, молодой поручик или подпоручик. И тут же получает от казака плашмя саблей по голове. Падает на брусчатку, пытается встать, но бесполезно.

– Тащи губернатора к остальным… – я машу рукой в сторону толпы пленных.

– Царь-батюшка, енерала-то мы не смогли взять. – Подуров подходит ближе, вздыхает. – Порубили его казачки.

– Какого генерала?..

– Обер-коменданта крепости, енерала Валленштерна.

– Ну и пес с ним! – захохотал полковник Лысов. – Сейчас и этих порешим.

Я сосчитал офицеров. Двадцать один человек, включая губернатора.

– Иван! Опроси офицериков, имена, звания…

Почиталин уходит к пленным, а я заглядываю в картину Непейводы. Мужик – явно талант. Так точно успел набросать контуры всего нашего «натюрморта». Люди целуют мою руку, Иван читает указ, священник крестом благословляет (тут художник слегка приврал).

Я примерно представляю, что будет дальше с офицерами. Даже внутренне готовлюсь. Но вот стоит ли это видеть художнику? Он ведь потом такое нарисует – век не отмоешься. Вот изобразил гениальный Репин, как Иван Грозный убивает своего сына – и уже никого не волнует, было ли это в действительности. Все уверены, что Иван Васильевич точно порешил родную кровь. А ведь исследователи потом выяснили, что царевич умер от отравления мышьяком.

– Десять прапорщиков… – начал докладывать Иван. – Семь подпоручиков и поручиков, два капитана и один полковник. Ведут себя предерзко, царь-батюшка!

– Ничего, это мы сейчас поправим… – Я в окружении полковников спустился с крыльца. Стал разглядывать офицеров – те меня. С вызовом так. Хмурые, озлобленные, с окаменелыми лицами, они стояли в небрежных позах, с руками, засунутыми в карманы, как бы стараясь этим подчеркнуть полное презрение к пленившему их бородачу.

– Ти, вор, отвьетишь за все! – Рейнсдорп опять начал себя распалять. – Я…

Бац! Хлопуша ударил губернатора по губам, пленные рванулись вперед и тут же были стиснуты казаками. Щелкнули курки пистолетов…

– А ну осади! – я рявкнул так, что все подались назад. – Послушайте меня внимательно и сериозно, господа хорошие. У вас два пути. Один – в могилу. Казачки вас растерзать хотят, хоспода. И за дело. Крови невинной вы налили много. Особо, когда по прошлому году станичников картечью покоряли.

Казаки одобрительно ворчат.

– Второй путь – дать мне присягу и признать своим царем. Служить верой и правдой, замаливать ваши грехи службой. Кто хочет жить, выходи направо.

Я протянул руку, показывая, куда надо встать. Никто направо не встал. Один офицер даже плюнул презрительно на землю.

– Ну что ж… Хлопуша, вешай губернатора. Вон там, прямо на флагштоке.

Жестокий век – жестокие нравы. Попади я сразу Рейнсдорпу – он бы меня сначала на дыбу в Тайную канцелярию отправил. А затем с удовольствием, по приказу властей, четвертовал.

– Это мы с радостью! – У Хлопуши оказалась с собой веревка, обвязанная вокруг тулупа. Он ее быстро закинул на флагшток здания, сделал петлю. Казаки схватили губернатора и поволокли к крыльцу. Перевязали руки назад, сунули его голову в петлю. Многие офицеры смотрели на это с ужасом. Да, господа, вот такое оно крестьянское восстание.

– Иван Андреевич! – я обратился к Рейнсдорпу. – Одумайся, повинись!

– Нихт!

Казаки поняли все без указаний, натянули веревку в четыре руки, и губернатор, дергая ногами, взмыл вверх. Народ на площади дружно охнул.

Я же обернулся обратно к офицерам. Живой Рейнсдорп еще дергал ногами, бил каблуками сапог о стену, а я уже ткнул пальцем в пожилого полковника с бакенбардами.

– Этого теперь.

Еще двое казаков бросились к мужчине, связали ему руки.

– Бога ради! – почти расплакался полковник. – У меня семья, детки!

– Так и подумай о них! Присягни.

В глазах офицера страх боролся с долгом. Последний победил. Я внутренне перекрестился. Убиваю людей. Но с этого начинается любая власть. Елизавета замучила Анну Леопольдовну с сыном Иоанном. Екатерина приказала убить Петра III.

Александр I молча одобрит убийство отца, Павла I. Власть строится на крови. Словно дом на фундаменте. Тот властитель, который боится крови, прольет ее в итоге в разы больше. Или сам сгинет.

Меня уже поколачивало, но я держался. Полковник повис, хрипя, на втором флагштоке.

– Кто там следующий? Давай теперь капитанов. Вот этого… – я ткнул наугад в черноволосого худощавого мужчину с рыбьими глазами в черных буклях на голове.

– Я, пожалуй, выберу жизнь, – тихо проговорил он.

– Николай Арнольдович! – изумились сослуживцы. – Как можно?

– Господа! – губы у офицера дрожали. – Я последний в роду. Детей нет. Поймите!

– Ваша фамилия? – я киваю соседнему казачку на кинжал за поясом, тот подает мне широкий бебут.

– Граф Ефимовский, – с гордостью отвечает капитан, – Николай Арнольдович.

– И что такой аристократ делает в нашей глуши? – хмыкаю я.

Офицеры молчат, потупившись. Ефимовский разглядывает небо.

– Небось, сосланы за дуэль? Я угадал? По глазам вижу, что угадал. Ну что, мусью, вот вам кинжал, – протягиваю бебут, – режьте свою косицу. Больше вы не граф и не дворянин.

Пленные смотрят на меня в еще большем ужасе. Похоже, это их пугает даже больше, чем повешение.

– Я… так не могу. – Ефимовский в шоке. – Присяга, ладно. Но графское достоинство… Кто же я тогда?

– Хлопуша!

Верзила хватает графа за шкирку, тащит на крыльцо. Народ улюлюкает.

– Я согласен!!

Дрожащими руками капитан отрезает офицерскую косичку, бросает ее с содроганием под ноги.

– Это все?

– Нет. Садись за стол… – я перешел на «ты» с графом. – Пиши отказное письмо.

– Какое письмо?

– Ты, граф Николай Арнольдович Ефимовский, в доброй памяти и трезвом рассудке, отказываешься от графского и дворянского достоинства, добровольно присягаешь истинному императору Российскому, Петру Третьему. Готов служить ему верой и правдой. Писано собственной рукой. Число, год, подпись…

Теперь офицеры и вовсе смотрят на меня как на дьявола. С рогами и копытами. Из ноздрей идет серный дым. Полковники и казаки ухмыляются.

– А то знаю я вас, умников! Посмеетесь над обчеством, дадите ложную присягу, а потом деру. Упадете в ноги Катьке, она, глядишь, за-ради родовитых папеньки с маменькой простит. А нынче врешь, не обманешь. Пиши два письма. Одно у меня останется, другое в Питер с оказией пошлю. Женушке, лично в руки… – я оглядываюсь на окружающих, те смеются, хлопают себя по ляжкам. – Пусть знает, что графья да бароны пошли на убыль.

– Это ты, Петр Федорович, здорово придумал. – Мясников в удивлении качает головой. – Обратной дороги им не будет.

– Катька тебя, царь-батюшка, с амператоров разжаловала, – смеется Лысов, – а ты ее графьев да книзей разжалуешь. Сочтетесь.

– Хлопуша, – я, игнорируя полковника, поворачиваюсь к каторжанину, – вздерни второго капитана. Чтоб быстрее думали. Некогда мне с ними валандаться.

Вот эта византийская жестокость и сломала офицеров. Они попятились назад, закрестились. Потом по одному, с рыданиями и зубовным скрежетом, начали мне присягать, отрезать косички и писать отказные письма. Лишь трое передумали и были повешены.

После такого присягу оставшихся горожан я, разумеется, перенес на следующий день и распустил народ.

– Как же обмельчало офицерство, – вздохнул Подуров, когда мы входили в губернаторский дом. – Вот во времена Петра… Какие люди были!

Я покивал. Действительно, в царствование Петра Великого гнет на крестьянство был не меньше. По подсчетам некоторых историков, население России уменьшилось на четверть. Но не было такого жуткого культурного разрыва между дворянами и крестьянами. При Екатерине же аристократы стали, по сути, иноземцами – французский язык, образование как в Европах приглашенными «мусью»… Обязательную службу в армии им отменили, телесные наказания тоже, поместья с крепостными – на, получи. Вот и сгнила элита. Удастся ли вычистить эту плесень из страны?

«Нет, – подумал я про себя, – так быстро хребет этой гидре мы не переломим. Сгнила элита, да не вся. У Екатерины не только графья Ефимовские – есть и Суворов с Ушаковым, Потемкин с Орловыми. Радищев опять же, Державин…»

Уже в дверях я оборачиваюсь к офицерам, что стоят понурые, ожидая, когда конвой отведет их обратно в казармы, кричу:

– Эй, Ефимовский!

Тот вздрагивает, поднимает голову. Смотрит на меня с мукой в глазах. Как и сотни горожан, что явились на присягу, но еще не разошлись.

– Ты спрашивал, кто ты теперь есть? Запоминай. Подданный царя Петра Третьего, гражданин Российской империи, Ефимовский Николай Арнольдович.

Солнце скрывается за тучами, мы заходим внутрь губернаторского дома.

Загрузка...